Такую телеграмму Александр Анатольевич отправил 28 февраля 2015 года в родной Московский академический театр сатиры, в тот самый день, когда коллектив собирался поздравить его с 45-летием работы на его сцене. А он в это время признавался в любви крымчанам: «Я решил, что такую дату надо отмечать с вами, и в Севастополе». Народный артист РСФСР представил тогда в городском Центре культуры и искусств в рамках проекта «Театр и книга» свои литературные произведения «Проходные дворы биографии» и «Склероз, рассеянный по жизни», которые назвал «чехардой воспоминаний», и признался, что писал их больше честно, чем откровенно. Чтобы «закрепить своё время, своих друзей, свой дом, а значит, свою жизнь, до того как кому-то придёт в голову изложить всё по-своему». - Очень страшно, что твою жизнь будут переписывать, потихонечку превращая индивидуальность в чьи-то версии. А то и вообще перепутают тебя с кем-нибудь другим, - пошутил автор, хорошо понимавший, что в шутке лишь доля шутки. Выйдя на сцену бодрой походкой, 80-летний любимец публики был ироничен, преж­де всего, по отношению к себе. Присматривался к залу с томным прищуром цепких глаз, живо реагировал на реплики и вопросы. - Я ведь не просто так к вам явился, - признался мэтр столичной сцены и экрана. - По наводке друзей-артистов, пос­ле слов моего любимого друга и партнёра Лёвочки Дурова: «Севастополь - единственное место, где ты встретишься с интеллигентной публикой». И стою я тут перед вами двадцатилетним, перешагнувшим на третий курс Щукинского театрального училища, в том времени, когда студентов старших курсов отправляли в составе бригад куда-нибудь на периферию. Меня «сослали» в Севастополь. Белый город, по которому разгуливали в белоснежной форменке морячки. А девушки какие на них заглядывались! И вижу, что почти ничего не изменилось с тех пор. И это прекрасно! И ваша интеллигентность - потомственная. Русских офицеров. О старшем и своём поколении говорил с большим уважением. Не любил только, когда кто-нибудь начинал брюзжать. Но признался, что и самого иногда тянет. Особенно когда дело касается современной эстрады: «Непонятно, куда она плывёт. Раньше, когда моя матушка была редактором Мос­ковской филармонии, была огромная разножанровость, были песни, декламации, обязательно сцены из спектаклей, и это было гениальное эстрадное представление. Сводил это всё воедино талантливый конферансье - человек, разговаривавший со зрительным залом. Исчез этот жанр, и великая советская и российская эстрада как-то скукожилась, как шагреневая кожа. Вальяжный в жизни, невозмутимый денди, записной сердцеед, обольстительный плут в сыгранном более чем за полувековую сценическую и экранную жизнь, Александр Ширвиндт обладал искромётным чувством юмора, выпестованным философской ироничностью. А уж о шарме и говорить не приходится: налицо, что называется. За кулисами был таким же, как и на сцене. Хотелось поговорить о многом, но коль книги на столе - с них и начали. - Александр Анатольевич, а почему же такие парадоксальные названия? - Название для меня - суть книги, и с него она начинается «Былое без дум» - тут уж ничего объяснять не надо, просто бери и читай. Со второй - «Schirwindt», стёртый с лица земли» - позаковырес­тей: мало кто вспомнит или знает, что был такой город в восточной Пруссии, стёртый во время Второй мировой с лица земли. Надеюсь, я стёрт не буду. Писать есть о чём - жизнь у меня уже не коротенькая. В «Склерозе, рассеянном по жизни» в детство впадаю: от дней нынешних к рождению возвращаюсь. Приглашаю в «Проходные дворы биографии», признаюсь, что есть «Склероз, рассеянный по жизни», что дальше будет - посмотрим. (Дальше были «В промежутках между», «Опережая некролог» и «Отрывки из обрывков». - Л. О.). Разбавляю воспоминания афоризмами, шутками и фотографиями, раньше не публиковавшимися, документами из личного архива и описанием «восковых фигур» моего «мини-музея». Рассказываю о моих встречах с артистами, политиками, писателями. Медицинское заключение венчает лоскутное одеяло мыслишек. - С писательством всё ясно. А вот почему востребованный успешный актёр на свои плечи обузу художественного руководителя театра взвалил? - Можно сказать, что уговорили. Но, если бы любопытство не обуяло - смогу ли сыграть и эту роль, не уломали бы. Но была ещё причина. Тогда, в 2000-м, встали перед выбором: оказаться всем под началом молодых да ранних, которые дров наломают, преж­де чем чего-то достигнут, или самим справляться с делами театральными. Второе всем было больше по душе. Ну, и впрягся, чтобы своих не огорчать. - Такое впечатление, что вы и по этой стезе, как по маслу? - Это взгляд со стороны. Я свои печали при себе держать умею. Время прошло, можно признаться, что думы спать не давали. У театра разные времена были. В том числе и такие, когда слово «сатира» на фронтоне здания превратилось в чистую символику. Было оно и табуированным: вслух произнести не могли. Сплошные аллюзии и фига в кармане. Когда пришла свобода, которую я называю «якобы», мы обрадовались: сейчас наши замечательные драматурги извлекут из своих столов на свет Божий «кровью» написанное, а мы тут как тут! Первыми! Да не тут-то было! Бездарная пошлятина мутным потоком хлынула из этих столов. Искали мы, и доискались до Виктора Шендеровича (ныне признан иностранным агентом. - Прим. ред.), уговорили нам пьесу дать «Вечерний выезд общества слепых». Спектакль имел успех. И был своего рода толчком. За ним поставили пьесы Юрия Полякова «Женщины без границ» и «Хомо Эректус». А вот дальше уже - как по маслу. - Остались у вас желанные роли? - Шутите? В моём-то возрасте… уже не сладостями мечт живёшь, а тем, что есть. Но мне грех жаловаться. У Эфроса в Ленкоме играл Людовика в «Кабале святош», когда был молод и красив. И до Мольера дошло в постановке Юрия Ерёмина уже в «моём» театре. Тригорин в «Чайке», по современным пьесам сколько интересных разноплановых ролей. Работал с умными режиссёрами: с Михаилом Туманишвили, Валентином Плучеком, Марком Захаровым, Олегом Ефремовым, очень разными по стилистике, но сторонниками одной здравой идеи - раскрыть замысел автора, а не привнести в него свою отсебятину. На этом и воспитывался. И других теперь воспитываю. В сериалах поучаствовать - не моя мечта. В рекламу меня никаким денежным калачом не заманишь. В кино сниматься частенько соглашался ради встречи с достойными партнёрами. И был там, в отличие от сцены, заложником «типажа». Борис Андреев, Михаил Ульянов - передовики, стахановцы, герои. Иннокентий Смоктуновский, Алексей Баталов - интеллектуалы, интеллигенты… А я - «муж Сусанны». - Но без мечты ведь никак? - Никак! Вот и мечтаю: «Жить на вершине голой, писать простые сонеты и брать от людей из дола хлеб, вино и котлеты» вслед за одним из моих любимых поэтов Сашей Чёрным. А ещё хотел бы уснуть и проснуться лет через сто - хоть одним глазком взглянуть, что же от меня сталось…. Осталось много, Александр Анатольевич. Роли, книги, дивные монологи. И во всём этом - вы. Так что никуда не денетесь. Ширвиндт. Мысли вслух Я в хорошей форме. С содержанием всё хуже и хуже. С удивлением узнал, что человек на 80% состоит из воды. Всё меньше встречаю людей, наполненных родниковой водой. Мудрость - это тот же юмор, только облечённый в форму самоиронии. По мере того как я старел, я стал более дружелюбным и менее критичным к себе. Я стал моим другом. Мне элементарно неинтересно коллективное мышление. Мне больше нравится жить своим умом…. Когда мы любим, мы становимся лучшей версией себя. После того как мы решили освободиться от советского прошлого, мы ничего не создали, кроме эфемерных надежд. А вектора-то нет! И нет корней, потому что их всё время выкорчёвывают. А теперешние саженцы крайне подозрительны. Самое важное в любом возрасте, это быть самим собой. Злиться, если хочется злиться, беситься от несправедливости и отчаяния. А не ходить с улыбкой до ушей, как блаженный. Хуже может быть только равнодушие и фальшивая улыбка.